Этот рассказ был написан в университете, то ли на 17-м, то ли на 18-м году. Сейчас уже трудно сказать точно. Он наивен, страдает всеми недостатками, какими может страдать рассказ 17-летнего автора (включая полное незнание астрономии и досужее философствование). В общем, кто хочет поплеваться и указать пейсателю на огрехи — милости прошу…
Президент — какая, в сущности, разница, как будут звать его в будущем? — раздраженно откинулся в кресле и, щелкнув зажигалкой, глубоко затянулся.
— Нет, ты сам подумай, — зло бросил он, — в конце октября выборы, через месяц стартует кампания… эти пустозвоны проели все деньги и не сделали ничего путного — а Управление вдруг возжелало меня видеть, так, что жить без меня не может! Они там думают, мне больше делать нечего, как к ним с визитами наезжать?
Давно прошли времена, когда успехи в познании космоса говорили о силе и процветании стран. Как только человечество поняло, с какими трудностями и затратами сопряжено исследование Солнечной системы (что уж там говорить о далеких звездах?), Космическое Управление превратилось в заштатное министерство. Оно и на плаву-то держалось за счет полезных ископаемых Луны и Марса, которые могла предложить Федерации — иначе земляне давно бы забросили в прошлом перспективное направление. Что поделаешь — прибыль, прибыль где?! С академических изысканий дохода много не будет…
Молодой секретарь почти по стойке «Смирно» застыл у стола, гадая, как подступиться к начальству. Президент был зол: одна сигарета не предвещала ничего хорошего (босс с избрания не курил, щадя драгоценное здоровье!) — а уж то, как он развалился в кожаном кресле в стиле эпохи индустриализации, раздраженно подергивая ногой, говорило о многом.
Наконец, парень решился:
— Но господин Президент, они бы не обратились к вам без крайней необходимости. Ведь сейчас только они и наблюдают за космосом — может нам угрожает опасность?
— Как ты себе это представляешь? — Президент бросил на секретаря резкий взгляд из-под неровных седых бровей. Господи, ну бывает же, что дерзкий и на удивление честный для такого ума мальчишка может быть так наивен в простейших вопросах! — Ты в школе учился когда-нибудь? — язвительно спросил он. — Вам не рассказывали, что на исследование даже звездной системы ресурсов ни одной планеты не хватит? А ты говоришь о таком… что тебя впору в шею гнать за невежество! — закончил он.
— Учился, господин Президент, — кивнул секретарь, проглотив обвинение, — но мы не знаем, какие культуры есть еще во Вселенной. Как бы там ни было, а начальник Управления несколько раз повторил, что дело срочное и жизненно важное.
— Ладно, я заеду вечером, — Президент не мог отмахнуться от слов «жизненно важный», но был уверен, что проблема касается какой-нибудь лунной фабрики.
В приемной настойчиво зазвонил телефон.
— Иди, глянь, кто там? — махнул он рукой, желая поскорей отделаться от секретаря, и оглянулся в поисках пепельницы. Проклятье, ее в кабинете не было уже почти год!
Так с грозящей осыпаться сухим пеплом сигаретой он и вышел в приемную, как раз когда склонившийся над столом помощник поднял голову:
— Это опять из Управления, госпо…
— Я не собираюсь разговаривать с ними до вечера, — повторил Президент, начиная закипать. — Если ты насмотрелся дряни и тебе мерещатся войны с пришельцами, это не должно отнимать мое время!
— А если это метеорит? — настаивал секретарь. — Начальник говорил…
Пепел упал с сигареты и бесшумно закружился в воздухе серыми хлопьями.
— Значит, он подождет! — закричал Президент, стряхивая их с брюк.
— Я соединяю, — ответил упрямый парень, и его начальнику оставалось лишь выругаться: не взять трубку, когда их соединили, позволить себе он не мог.
— Да! — почти выкрикнул он, морщась от потянувшейся к носу струйки табачного дыма…
Президенту было страшно. Конечно, говорят, что на переправе коней не меняют — теперь-то он точно останется у власти, но… он бы предпочел, чтобы это случилось иначе.
С большого экрана на него (а в действительности — из космоса на космический телескоп, кружащий где-то за поясом Оорта) надвигалось нечто невообразимое: тусклый шар из неизвестного материала. По его матовым бокам пробегали и гасли перламутровые разводы, стремительные змейки электрических разрядов, а порой — загорались крохотные огоньки искр.
— И что это по-вашему? — толстый неторопливый негр, начальник Управления, похоже, не собирался ничего добавлять к сказанному.
— Стопроцентных гипотез нет, господин Президент, — тот устало опустился на стул, не отрывая взгляда от экрана. — Это не космический аппарат, наши приборы не фиксируют ни гравитационных процессов внутри, ни радио-фона. Ничего. Но в силу определенных признаков можно сказать что это и не естественный объект.
— Какую угрозу он представляет? — что значит «неизвестная угроза», кто вообще так формулирует обстановку, черт возьми!
— Он сам, возможно, не представляет угрозы, проблема в другом… — негр замялся, проведя ладонью по коротким седым кудрям на яйцевидной голове. — Угроза в процессах, которые начались на Солнце с его приближением. Есть основания полагать, что наша звезда превращается в сверхновую.
Президент не ответил, глядя на экран. Истолковав его молчание, как вполне понятное недоверие, начальник Управления развел руками:
— Мы сами не понимаем, что творится. Ведь превращение в сверхновую — это длительный цикл, который не может просто так начаться на Солнце, но все ученые, показатели всех станций твердят одно и то же.
— Кто-нибудь может проверить ваши выводы? — наконец, спросил Президент.
В комнате было полутемно. Вишневого цвета обшивка на стенах и совсем темная бурая кожа кресел делали обстановку какой-то мрачной, неотвратимой. Если тебе говорят об опасности в светлой комнате, залитой солнечными лучами, ты и бороться с ней готов до конца — в этом же помещении без окон, освещенном парой желтоватых светильников, угроза казалась зримой и осязаемой. Казалось, непонятный объект на экране заполнил собой всю комнату.
— В этом нет нужды, господин Президент, все наши приборы говорят одно и то же. Если бы у нас было больше людей… — толстяк замялся, не желая напоминать главе Земной Федерации, в каком бедственном положении находится отрасль, — и то бы ничего не изменилось, — закончил он.
— Ваши выводы? — тихо спросил Президент. Он уже не был зол. Подумать только, еще утром его занимало лишь то, что проклятые дармоеды впустую растратили деньги, отведенные на рекламу, а он уступает соперникам в популярности. Теперь все это отодвинулось в такую невообразимую даль, что и не вспомнишь: было ли это когда-нибудь?
— Срочная эвакуация. Вы помните проект пятидесятилетней давности? Что-то вроде телепортации. Его отвергли, указывая на нестабильность рифта, но теперь у нас есть пара месяцев. Можно в спешном порядке отправлять посланцев на все известные нам планеты, готовить материалы для постройки баз в далеком космосе. Примерно через два месяца климат планеты начнет меняться, а через два года от Земли не останется даже пыли. Если ничего не изменится, мы успеем перебросить куда-нибудь несколько миллионов колонистов.
— И все? — наблюдавший за своими сцепленными пальцами Президент поднял взгляд. В нем не читалось ничего: ни скорби, ни гнева — только какая-то темнота, волнами идущая по дну сознания.
— Ну, это не со мной нужно говорить, — грустно усмехнулся негр. Его пухлые щеки словно бы надулись, когда он чуть растянул губы в улыбке. — За точными цифрами обращайтесь в соответствующие министерства. А мы поможем вам всем, чем сможем.
— Что ж, благодарю за информацию! — Президент встал, еще пару секунд постоял, положив сухие старческие руки на спинку кресла, словно бы еще собираясь что-то сказать, а потом развернулся и вышел прочь.
За дверьми его ждали два телохранителя.
Что такое катастрофа в глазах Президента? Наверное, это когда ты должен решить, какие два миллиона спасешь — или кого убьешь, обрекая на гибель у безумной звезды. Катастрофа ребенка выглядит совершенно иначе — и проще, но кто сказал, что не так трагично?
Папа вообще человек не веселый. Это Мирка понял давно, еще когда ходил в детский сад. Тогда его приятель нашел позабытую кем-то под шкафом с зимней одеждой игрушку — из старых, рассчитанных на двоих и воспринимавших не все желания хозяина.
А Мирка так давно хотел такую: два приятеля садятся, как им удобно, настраивают игрушку, и погружаются в созданный их фантазией мир, где они могут играть в почти настоящих джунглях Амазонии или на далекой планете, представ в своем воображении великими воинами.
У приятеля была новая, рассчитанная на нескольких человек, чутко отзывающаяся на все капризы хозяина — но старую он оставил себе: именно потому, что у Мирки такой не было. И ушел домой вместе со столь драгоценной находкой. А когда мальчик вечером стал клянчить у папы свою мечту, он впервые узнал, что родители не всемогущи: у них не было денег.
Уже много позже, пойдя в школу, он понял, что это такое. Оказывается две сцепленные «паровозиком» комнатки, где они жили — совсем крошечные по меркам ребят и учителей, что комбинезон, в котором он ходил — давно вышел из загадочной моды. Да и вообще староват: пусть они и не знали, в скольких местах он залатан, но блестящая ткань поистерлась, и был он на Мирку мал. Он закатывал рукава, чтобы другие не видели, что они едва достают до запястий (так даже выглядело залихватски) — но сколько слез пролил он в уже маленькой для него кровати, которую некуда было раздвинуть в тесной комнате, с горечью понимая, как бедны его родители. Так рано понимая!
А в школе он бы дал в зубы любому, кто заикнулся об этом — и они перестали! Но папа все равно возвращался домой усталый и расстроенный, работая — как знал Мирка — в нескольких учреждениях.
У него не было таких популярных игрушек, и родители ходили на собрания в школу в старых потертых комбинезонах. И когда их класс собирал деньги на поездку в Египет, он был один, кто не смог присоединиться к экскурсии.
«А зачем мне? — говорил он с утра на перемене. — Что я не знаю о Египте, мой дед был оттуда!» Истинная правда: ведь его полное имя было Самир в память о египетском деде — но как он мечтал увидеть когда-нибудь эту страну, о которой из пыльных кварталов родного города мог только мечтать.
А потом началась суматоха. Родители ничего не говорили Самиру, но приятель в школе сказал ему: «Наше Солнце станет новой звездой. Два миллиона уедут в далекий космос, а все остальные погибнут. Мы почти все в классе уезжаем, а тебя не берут».
Мирка не поверил ему — ну что он плетет о том, что его папа и мама погибнут?
— А жаль, — закончил приятель. — С тобой интересно. Я попрошу папу, вдруг он поговорит с начальником, и тебя тоже возьмут?
— А моих папу и маму? — спросил мальчик. Упоминание об отце одноклассника заставило его усомниться: а врет ли он?
— Их не возьмут, — убежденно ответил приятель, не понимая, какие страшные слова он передает: — Папа говорит, хоть на новом месте нищие не будут отнимать денег у тех, кто их заработал честным трудом. Но тебя он возьмет, вот увидишь! Будешь жить у нас. Папка у меня скучный, а мама тебе понравится…
— Ну и езжайте себе! А я никуда не поеду! — зло выдохнул Мирка, зашагав прочь.
Приближаясь к родному дому, он едва не глотал слезы (он уже знал, что мужчине не пристало плакать) — как это так, неужели его папы и мамы не будет? Еще обидней было несправедливое обвинение: он-то знал, как много работают родители, чтобы заработать ему на новые сапоги!
Он не учил уроки, зло глядя на стену-экран, подле которого двигались эфемерные образы роботов-воинов. Ну почему мама настроила экран так, чтобы он показывал Мирке только детский канал: может, так он узнал бы правду о катастрофе!
Но вернувшись домой, мама его успокоила:
— Ну что ты, милый, что с нами случится? Скажу тебе по секрету, это все слухи, но наш Президент их опровергает. Правительство просто решило колонизировать дальний мир. Им будет там тяжело без удобств, а когда они все уедут, у нас будет большая квартира, а у тебя — много игрушек. И папа купит еще три экрана, тогда в новой квартире у нас вся комната будет телевизионная.
Мирка гордо поведал об этом наутро в школе, но приятель засмеялся:
— Твоя мама не хочет тебя пугать! Я сегодня не смог поговорить с папкой, но завтра обязательно поймаю его и спрошу.
Мальчик метался между одноклассником и родителями, передавая противоречивые сведения, и наутро или на вечер почти со слезами или в гордом запале выдавал новые знания — но так и не понял, правда ли будет катастрофа?..
— Он отказался взять тебя с собой, — поведал как-то наутро одноклассник. — Но я еще поговорю с мамой, она его убедит! — а на перемене он весело носился по коридору, не заметив отсутствующего в ватажке приятеля: тот сидел в классе, уставившись в столешницу парты.
— То есть как не могут подойди? — взгляд Президента сверлил министра обороны из-под почти сросшихся седых полосок бровей. Покрытое сетью морщин лицо застыло, так что морщины казались трещинами, рассекшими изваяние.
— Вы наблюдали за операцией из центрального штаба, — пожал плечами министр. — Тот пилот кричит на неизвестном языке и не встает с кровати, отказывается есть и пить. Тогда этот шар, это облако… пропустило истребитель внутрь, а теперь мы просто не можем подойти.
— Просто у вас техника, устаревшая полвека назад, — устало пробормотал глава Федерации. Министру так хотелось спросить «А кто в этом виноват?»: кто действительно виноват в том, что космической обороне не выделялось средств, если не президенты — но он промолчал.
— Выходит, этот шар все же нематериальный, — наконец, сказал глава Федерации, побарабанив пальцами по дубовой столешнице, и обратил взгляд на начальника Управления. — Вы все еще уверены, что он не естественного происхождения?
— Теперь мы не знаем, господин Президент, — вне привычной, почти домашней обстановки Управления толстый негр волновался и утирал лоб платочком. — Мы не представляем, как можно создать нечто нематериальное, и что оно будет из себя представлять. Хотя не знаем ничего и о подобных естественных объектах.
— Ладно, — Президент махнул на начальника зажатой в руке сигаретой (он вновь начал курить) и обратился к министру: — Стяните истребители к Марсу, этот шар, похоже, пройдет мимо Плутона. Сейчас все силы нужно направить на колонизацию.
— Господин Президент, слухи просачиваются, население начинает паниковать, — заметил советник по внутренней безопасности.
— Значит, убедите их в том, что это домыслы оппозиции! — твердо сказал глава Федерации. — Переведите всех, кто знает, на карантинный режим, чтобы они не могли общаться с родными.
— Все два миллиона? — недоверчиво поинтересовался советник.
— А всех, кого мы собираемся взять, не обязательно посвящать в это до последней минуты, — ядовито ответил правитель. — Пару тысяч вполне реально перевести на карантин, а остальным говорите, что началась колонизация далекой планеты. Рекламная кампания уже запущена.
— Хорошо, господин Президент, — кивнул советник по безопасности, и глава Федерации махнул рукой, отсылая собеседников прочь.
Папа начал работать на дому. Каждую ночь он проводил за столом, за расчетами, чтобы утром представить их начальству. Мама отвела ему комнату Мирки, а мальчик теперь спал с ней, чтобы не мешать отцу. На столе в его старой детской стояли цветы и такие дорогие для них яблоки, мама на что-то надеялась, от папиной работы зависело нечто важное для семьи, а отец спал по паре часов в день, уделяя все силы расчетам. Он совсем осунулся, и был больше похож на египетского дедушку, каким Мирка видел того на голограмме.
Спустя пару дней папа сказал, что они скоро отправятся в Египет, и Мирка не радовался так никогда в жизни. Пустынная страна, родина фараонов и его дедушки, всегда манила его — ведь в пустыне нет ни больших городов, ни летающих автомобилей. Там все осталось, как в эпоху индустриализации, когда только появились компьютеры, а то и как в совсем седой древности, когда и компьютеров еще не было, а люди дрались мечами и одевались в железные комбинезоны. Он не думал, откуда у них взялись деньги на Египет, он просто упивался предвкушением счастья, хотя будь он постарше, задумался бы: не отчаяние ли толкнуло отца на такую трату?
В тот день, вернувшись домой, он зашел в свою комнату, где до сих пор хранились игрушки. Бросив жадный взгляд на такие манящие красные яблоки, он так и не смог взять ни одно: это ведь для папы, он так устает! Мир только наклонился к цветам и понюхал, как они пахнут.
За два часа до прихода мамы, он, играя, опрокинул вазу с цветами — вода вылилась на портфельчик компьютера, и Самир испугался. А ну как тот испортился? Что скажет теперь отец? Он и так работал слишком много…
На мгновение промелькнула мысль, что если компьютер испортился, папа будет уделять ему больше внимания — но, пронесшись, пропала. Ведь папа делал что-то очень важное! Может, и правда Земле грозит катастрофа, и он пытался доказать шефу, что нужен новому поселению? Мирка уже ни в чем не мог быть уверен.
Он так и не смог ничего сказать маме, и лишь когда совсем стемнело, и папа пришел домой, сразу направившись в свою комнату, оттуда донесся крик. Мама бросилась туда, а мальчик опустился на диван, закрыв лицо руками — слышать боль и отчаяние в голосе папы было выше его сил.
Воду со стола он, конечно, вытер, а вот набрать новую в вазу — так и не догадался. Да и зачем: все равно бы признался, что он во всем виноват. Он не мог видеть родителей такими.
— Ты никуда не поедешь! — строго отчеканил отец, через два часа выйдя из детской. Осунувшееся лицо его было каким-то покрасневшим. Вышедшая с ним мама молчала. Молчала, пока не вслушалась в смысл слов отца.
— Ты предлагаешь и мне оставаться? Ты знаешь, что для меня значит съездить туда, где я родилась?! Я не брошу ребенка одного в этом городе!
— Он это заслужил, — ответил отец. — Самир, ты хоть знаешь, что без компьютера те расчеты, которые я проводил, займут две или три тысячи лет?
Мирка молчал.
— Но он всего лишь ребенок, откуда он мог знать? — вступилась за него мама.
— А он не мог знать, что от меня зависит все наше будущее? — выдохнул отец, падая в кресло, и замолчал, словно проглотив готовые сорваться слова.
— Да не мог! — вскинулась мать.
Мир ушел на кухню, а родители этого и не заметили. Готовя уроки за обеденным столом, он слышал, как родители поминают своих родителей, как мама пеняет отцу, что тот стал преподавателем, а не ученым…
Звонок раздался внезапно, оборвав их на полуслове. Несколько секунд в комнате была тишина, донесся шорох платка, утиравшего слезы матери, а потом отец пошел открывать.
Мирка не мог спать, слишком сильно он перенервничал, как сказала бы мама. Теперь они сидели в большой комнате с дядей Фридрихом, старым папиным другом, а Мир даже не радовался, что заснет, наконец, в своей постели. Запертый в темной детской, он слышал лишь обрывки разговоров, заглушаемых голосами с экрана.
— Его не зря называли Отец-Солнце, — говорил Фридрих. — Помнишь, академик Вернадский писал о Ноосфере? Она всегда существовала в природе, это человечество вошло в Ноосферу недавно, а Земля и Солнце могут чувствовать наши настроения. Вспомни землетрясения, ураганы — так планета реагирует на своих детей. Нельзя путешествовать в космосе в материальной форме, но кто сказал, что эта форма единственна? Этот шар, который нам не показывают, он един с космосом, он может чувствовать и Солнце, и звезды, и наши планеты. Вот и секрет кончины нашего мира.
— Ерунда, — устало ответил отец. — Как математик, сразу могу сказать, что все это ересь. Чем дальше движется наука, тем больше люди, далекие от понимания устройства мира, бросаются в домыслы.
— Ты математик, а я социолог, историк и немного философ, — ответил Фридрих. Мама молчала. — И если нас не берут в эту «экспедицию», я могу твердо сказать: шар только подстегнул процессы на Солнце, они наблюдались давно. Даже ты не можешь не согласиться со статистикой природных катаклизмов за последние пятьсот лет. Наши предки знали многое из того, что знаем мы: на интуитивном уровне, объясняя мифами. Человечество стало познавать природу эмпирически, и это глубинное знание ушло, потому что теперь нам надо увидеть все собственными глазами. Но я уверен, когда-нибудь физика откроет связь между нашими сознаниями и природными процессами и явлениями.
— Я не хочу с тобой спорить, — отец, наверное, покачал головой.
— Вот и верно, я тоже не собираюсь. Останемся при своем мнении. Но попомни мое слово: если «экспедиция по колонизации» будет успешной, дольше пары тысяч лет они не продержатся, новая планета взбунтуется раньше.
— Слушай, ты учил физику в школе? — отец усмехнулся.
— Учил, — серьезно ответил Фридрих. — И очень ее уважаю. И считаю, что физика узнает еще много нового о нас, мире вокруг и нашем сознании. Эзотерика, спиритизм — все это чушь, само собой. Но связь между внутренним и внешним должна быть.
— «Что внизу, то и наверху», — совсем тихо ответил отец, и Мирка не расслышал его слова сквозь шум экрана.
Минуя очередную звезду, Редену всегда изучало ее. В этот раз оно коснулось краешком разума девяти сфер системы, крошечного по галактическим меркам светила. Импульс Хенну подал голос в стройном хоре собратьев — на третьей сфере есть примитивная жизнь, еще не умеющая выходить из тела даже на время. Импульсы Эсе и Анта в один голос твердили, что ближние к светилу сферы корчатся в страхе, а Унуи в поднявшейся суматохе заметила, что импульсы цивилизации расползаются вокруг третьей сферы, задевая соседние и даже светило.
Когда, наконец, импульсы успокоились, зазвучав хором, Хенну предложил коснуться разумов представителей цивилизации, пытаясь понять их.
«Тот – не наш – объект – называть себя – «человек» – не давать – интересный – данные» — заключил он.
Вновь поднялась суматоха: мало кто желал почувствовать на себе примитивные импульсы странных существ.
«Этот – не обязательный – все, — Унуи налилась красным, привлекая к себе внимание. — Нужда – добрая воля – желание – ученый интерес. Кто – желание – вопросительные звуки».
Около сотни импульсов окрасились синим цветом согласия.
«Мало, — расстроилась Унуи. — Не достоверный – вывод – всего – сто – среди – восемь миллиардов».
Редену зазвучало едино, синие импульсы стали черными, предпочитая молчать — «Довольно – довольно!» «Мы – не нужно – больше!» «Решено!» «Решено!»
Импульсы с тягой познания большей брезгливости померкли, унесясь мыслями за тысячи схенов Не-Пустоты от траектории Редену.
Дни шли за днями, и отъезд родителей в Египет все приближался. Папа бросил работу: даже дневную — и целыми днями проводил дома, смотря книги-фильмы, но с сыном так и не разговаривал. Хоть он и погружался в иные миры, рисованные воображением авторов, откладывая в сторону пластинку очередного томика, он мрачнел. На душе у Самира было погано. Это он во всем виноват!
Ну что за глупость эта катастрофа? Детское сознание не понимало смерти. «Что такое смерть?» — спросил Мир как-то у папы.
— Это когда человек перестает существовать. Он больше не видит, не слышит, не чувствует. Его сознание пропадает.
— А рождение? — спросил Мирка.
— А рождение — это когда сознание вдруг появляется ниоткуда и человек начинает думать и чувствовать, — ответил отец, укладывая сына спать. В полке, уставленной пластинками книг-фильмов, стояла голограмма дедушки — Мирке иногда казалось, тот видит его, таким живым и объемным было лицо, хоть и маленькое.
— А откуда берется сознание? — спросил мальчик, уже чувствуя, как путаются от дремоты мысли.
— Никто не знает, — пожал плечами отец. — И никто не знает, куда оно пропадает, когда человек умирает.
«Наверное, сознания приходят и уходят в одно и то же место, — подумал, засыпая Мирка, сворачиваясь калачиком рядом с сидящим на кровати отцом: тогда диван еще не был ему мал, и он мог вытянуть ноги. — А значит, кто умер, родится когда-нибудь младенцем. Мама показывала мне такого несмышленыша…»
Вот и теперь надвигающаяся перспектива смерти, все еще не подтвержденная никем, кроме приятелей в школе (а им верить нельзя: что они понимают?), не пугала мальчишку. Срывавшаяся поездка в Египет пугала его гораздо больше. Вот настоящая катастрофа! Родители уедут, они увидят пустыню и солнце, встающее над песками, и львов на мосту Каср-эль-Нил в Каире — все то, о чем мама рассказывала. А он останется в полном луж городе вместе с бабушкой, и будет ходить в бурлящую слухами школу.
Редену разделилось на две противоречивые темы. Не желая дожидаться возвращения братьев, потрясенные импульсы стали вторить звезде, отвечая на ее муки.
«Мы – часть – мир, — говорили одни. — Влияние – в направлении – природа – нельзя!»
«Мы – часть – мир, — отвечали другие. — А – эти – «человек» – не часть – они – вышли. Мы – должно – помощь».
Спустя некоторое время (импульсы не делят время: как можно мерить бесконечность?) ненадолго вернулся Хенну.
«Мой – человек, — он передал это именно так, без кавычек, — другой. Он – детеныш. Интересный – превосходная степень».
«Он – вырастать – становиться – такой же», — отвечал почти единый хор Редену.
Папа с мамой ушли в город, ссорясь на ходу.
— Но он не заслужил этого. Мы должны взять его на прогулку! — говорила мама, одевая вышедшие из моды сапоги с маленьким каблучком.
— Знаешь, он заслужил сидеть в темной комнате до конца своих дней, — устало ответил отец, уже одетый и готовый идти. — Пойдем, я хочу поговорить с тобой. Не хочу при нем, а у меня есть идея.
Мама не отвечала, только щелкнула магнитом замка, скреплявшего сапоги с комбинезоном и молча последовала за папой. Дверь хлопнула.
Выбежав в коридор, Самир приложил ухо к старой пластиковой двери, слушая голоса родителей:
— Ну, что за идея? — спросила мать, спускаясь. Ее старомодные каблучки тихо постукивали по покрытию ступенек.
С громким шипением над домом пронесся старый автомобиль: в этом районе все летающие машины были старыми, на бесшумные у здешних обитателей не хватало денег. Когда звук стих, родители уже свернули за угол, ни о каком подслушивании не могло быть и речи.
Самир вернулся в гостиную, служившую родителям спальней, и упал на диван. От покрывала доносился чуть сладковатый запах косметики и свежий — отцовского одеколона. Теперь он окончательно убедился, что катастрофа наступит. Отец пытался спасти семью, доказать шефу, что он нужен колонии как математик, но Самир все испортил. Впервые в жизни мальчик столкнулся с необратимостью некоторых поступков.
У родителей нет денег на новый компьютер. Найдя спрятанный листок о передаче квартиры государству, он понял, что родители решили отдать правительству все — чтобы напоследок съездить в Египет, а все их имущество будет переработано на ресурсы для далекой колонии, в которой они не будут жить. И те деньги, что заплатят они в отеле, на экскурсиях, за обеды — все тоже отойдет государству. Они заплатят вдвойне. И их не спасут, не возьмут с собой. Только дадут провести последние дни в роскоши.
Какая идея была у отца? Может, он нашел выход, как понравиться начальству, чтобы их взяли в те «два миллиона»? Только так не получится. Президент объявил о наборе самых лучших ученых, работников, деятелей культуры для экспедиции, но Самир знал — возьмут самых богатых. И могущественных. Но не их.
Если бы он был постарше, он бы, наверное, задумался о самоубийстве, так тяжко ему было на душе… и то нет! Это бы сломало родителей и они не поехали бы в Египет. А он хотел, чтобы они хоть в конце порадовались.
За окном почти стемнело, и Самир впервые за долгое, очень долгое время плакал: горькими, горячими слезами — так, как не плакал еще никогда в жизни, захлебываясь рыданиями, а когда слезы закончились, просто тихонько подвывал, уткнувшись лицом в покрывало.
Когда он проснулся, была совсем ночь, и родителей в доме не было. Неужели они уехали без него? Все тело было как ватное, голова тяжелая, как шлакоблок, и вставать не хотелось. Ну и пусть! Пусть они бросили его — они еще вернутся. Он знает это. Они не смогут без него.
Он не боялся за родителей: что могло с ними случиться? Он чувствовал себя преданым. Включив в детской свет, он открыл нижнее отделение серванта, где хранились его игрушки: и электронные, новые — и обычные, мягкие или резиновые, пищащие. Взяв в руки старую, которой он давно не играл, он опять заплакал — та напомнила ему отца, который ее подарил.
Выключив свет и вернувшись в темную гостиную, он постоял над креслом отца, а потом со злости бросив туда игрушку, опять упал на диван и разрыдался. И сам не заметил, как провалился в пропасть промокшего от слез сна.
Он не знал, что родители ходили за покупками к завтрашнему отъезду в Египет, не знал, что они берут с собой и его — просто говорить ему не хотели до последнего момента, сочтя неведение достаточным наказанием. Не знал, как в магазине завибрировал наручный компьютер-коммуникатор отца, и его шеф бодрым голосом сообщил, что его берут в экспедицию. Не знал, что полночи родители провели в управлении, оформляя бумаги и радуясь нежданному счастью.
— Я позвоню Миру, — решила мать, сидя рядом с заполнявшим бесчисленные формы отцом.
— Он спит, не беспокой его, — ответил тот, поднимая взгляд от опостылевших анкет. В его глазах светилась нежность: такая глубокая, какой нипочем были ни катастрофы, ни президенты.
Мальчик не знал — и во сне видел чуть покрасневшее лицо отца, когда тот говорил: «Ты никуда не поедешь!». Он хотел броситься к папе, видя его боль гораздо лучше, чем тогда, в тот день… но не мог, остановленный холодной отчужденностью родителей, запершихся в своем горе…
Когда он проснулся, комната была залита седым утренним светом, прорвавшимся сквозь смог над бедными кварталами в пропасть между двумя высотками. Проснулся от всхлипа резиновой игрушки, на которую в сумерках сел отец. Сел — и рассмеялся.
Смеялся папа, смеялся Самир, смеялся Отец-Солнце.
«Вы – видите, — посылал мысль сквозь расстояние Хенну. — Человеки – сами – возродят – светило. Мы – только – помощь – детенышам».
